
…Библиотека была куском нашей жизни. Многие из нас, у кого дома не было места, именно в библиотеке делали письменные уроки. Некоторым было строго приказано заниматься исключительно здесь, в храме книги, и ни в коем случае не дома, за единственным столом — обеденным, или на тумбочке, или на широком подоконнике из белого мрамора. Хорошо было заниматься в библиотеке — все за одним большим столом, в тишине, рядом с чижовским «Крестьянином в беде» (у ног которого того гляди вспыхнут мраморные головешки), в аромате старых книг, с гардеробным номерком в кулачке, с парой тощих тетрадок… Маленькие читатели уже знали, что главнее всего в библиотеке был неказистый листок таинственного назначения, он назывался «контрольный листок», и его нельзя было терять, и на нём, хоть там было место, запрещалось писать и рисовать. Бумаги в Москве 1940-х не хватало. У многих из нас дома были огромные комнаты с высокими лепными потолками, колонны, когда-то потрясающей красоты паркет. Но пальто висели, валенки и галоши стояли там же, где ели и спали (в коридоре украсть могли), а делать уроки, читать, обедать, латать дыры приходилось за одним столом.
Отцы были редкостью. Девочки говорили все одинаково: «Папа погиб на войне». Но за этими словами подразумевалось разное. Некоторые папы не погибли, но к семье с войны не вернулись. Некоторые говорили «погиб ещё до войны». А позже выяснялось, что были папы, которые сидели или которые умерли от болезни, а у одной девочки отец покончил с собой. Кстати, у девочки была самая молодая мама.
У моей самой главной Подруги отца взяли в тридцать седьмом, но судьба сохранила ей двух весьма добротных дядей: одного — адвоката, помогавшего попавшей в беду родне, и другого — известного писателя, почти классика советской детской литературы. Эта Подруга была в свои 11–12 лет совершенно неукротимой книжницей. Она уходила в библиотеку сразу после школы, и едва ли она делала там уроки, она их никогда не делала — нет, она читала. Впрочем, ей и не надо было бежать в библиотеку ради уроков – дома ей разрешалось пользоваться таким письменным столом, которого у других и не было. Огромный стол стоял на когтистых, наверное львиных лапах, был покрыт зелёным сукном, а сверху — тяжёлым толстым стеклом. Стол принадлежал отчиму — строгому старику в пенсне и шапке «как у академика». Этот щеголеватый дед запомнился, потому что был уж очень непохож на своих едва таскавших ноги ровесников в подшитых валенках, ношеных солдатских ушанках, телогрейках... Отчима звали Илларион Игнатьевич или «дядя Иля», он был «инженер», «коллекционер», «поляк», «богатый», «у него даже бриллианты есть»...

Однажды в библиотеку, так сказать, «на встречу с читателями» приехал знаменитый дядя-писатель. Он что- то нам рассказывал, немного читал, отвечал на вопросы, спрашивал сам. Всё получалось весело и интересно — писатель был немножко артист. После этого мероприятия Подруга моя расхрабрилась и двинулась «в президиум», чтобы по-родственному поговорить с дядей. Она потом признавалась мне, что давно хотела ему написать, а теперь ей представилась возможность подойти и спросить у писателя: «Помните ли вы моего папу?» Сама она родилась в тридцать четвёртом и папу совсем не помнила. Понимая всю деликатность этого разговора, мы, одноклассницы, вышли на улицу и там решили ждать. Ждать пришлось недолго. Красная и чуть ли не в слезах Подруга вышла через минуту-две. «Ты спросила?», «Что он сказал?» — набросились на неё мы, любопытные дуры. Подруга буркнула что-то непонятное и сразу заговорила о другом... Но через несколько дней она сама вспомнила эту историю. «Зря я с ним заговорила, он испугался и сказал: “Девочка, я спешу, у меня ещё одна встреча с читателями”. И быстро исчез».
Мама Подруги потом объяснила: он заподозрил в незнакомой девочке, якобы «племяннице», бедную родственницу-попрошайку. Впрочем, припоминала Подруга, услышав имя своего двоюродного брата, дядя всё же признался: «Да, я знал “такого”», — не называя его прямо. Или эта концовка была ею придумана потом? Всё же дядя. Хоть и двоюродный.
Татьяна Николаевна Игнатович
