Интеллигенция и война. Часть 1

К 100-летию Первой мировой войны

Интеллигенция тоже вела дневники. В частности, Зинаида Гиппиус. Её «Петербургские дневники. 1914–1919» (Нью-Йорк: Б.и.; М.: Центр ПРО СП «САКСЕСС», 1990–1991. 318 с.: ил.) впервые были опубликованы в 1939 году, ещё при жизни поэтессы, с таким вступлением:

Печатать Дневник имело смысл лишь в том виде, в каком он был написан, без малейших современных поправок (даже стиля), устранив только всё чисто-личное (его было немного)… Жизнь, как уже сказано, поставила нас (меня и Д.С.Мережковского) в положение, близкое к событиям и некоторым людям, принимавшим в них участие. Среда петербургской интеллигенции была нам хорошо известна. И географически положение наше было благоприятно: ведь именно в Петербурге зарождались и развивались события. Но даже в самом Петербурге наша географическая точка была выгодна: мы жили около Думы у решётки Таврического Сада…

Дневник — не стройный «рассказ о жизни», когда описывающий сегодняшний день уже знает завтрашний, знает, чем всё кончится. Дневник — само течение жизни. В этом отличие «Современной Записи» от всяких «Воспоминаний», и в этом её особые преимущества: она воскрешает атмосферу, воскрешая исчезнувшие из памяти мелочи (с. 20–21).

Итак, дневник Зинаиды Гиппиус:

1 Августа
С.-Петербург
1914. (Стиль старый)

Что писать? Можно ли? Ничего нет, кроме одного — война!

Не японская, не турецкая, а мировая. Страшно писать о ней мне, здесь. Она принадлежит всем, истории. Нужна ли обывательская запись?

Да и я, как всякий современник — не могу ни в чём разобраться, ничего не понимаю, ошеломление. …

Вероятно, решилась, бессознательно понялась близость неотвратимого несчастья с выстрела Принципа. <…>

– Ну, — словом, — беда!

В этот момент я почувствовала, что кончено. Что действительно — беда. Кончено.

А потом опять робкая надежда — ведь нельзя. Невозможно! Невообразимо!..

Неслыханная тяжесть. И внутреннее оглушение. Разрыв между внутренним и внешним. Надо разбираться параллельно. И тихо.

Присоединение Англии обрадовало невольно. «Она» будет короче.

Сейчас Европа в пламенном кольце. Россия, Франция, Бельгия и Англия — против Германии и Австрии…

И это только пока. Нет, «она» не будет короткой. Напрасно надеются…

Смотрю на эти строки, написанные моей рукой, — и точно я с ума сошла. Мировая война!

Сейчас главный бой на западе. Наша мобилизация ещё не закончена. Но уже миллионы двинуты к границам. Всякие сообщения с миром прерваны.

Никто не понимает, что такое война, — во-первых. И для нас, для России — во-вторых. И я ещё не понимаю. Но я чую здесь ужас беспримерный (с. 22, 23–24).

2 Августа

Одно, что имеет смысл записывать, — мелочи. Крупное запишут без нас.

А мелочи — тихие, притайные, все непонятные. Потому что в корне-то лежит Громадное Безумие.

Все растерялись, все «мы», интеллигентные словесники. Помолчать бы, — но половина физиологически заразилась бессмысленным воинственным патриотизмом, как будто мы «тоже» Европа, как будто мы смеем (по совести), быть патриотами просто… Любить Россию, если действительно, — то нельзя, как Англию любит англичанин. Тяжкий молот наша любовь… настоящая…

Писатели все взбесились. К. пишет у Суворина о Германии: «…надо доконать эту гидру». Всякие «гидры» теперь исчезли, и «революции», и «жидовства», одна осталась: Германия (с. 24– 25).

29 Сентября

…Как дымовая завеса висит ложь всем-всем-всем и натуральное какое-то озверение.

У нас в России… странно. Трезвая Россия — по манию царя. По манию царя Петербург великого Петра — провалился, разрушен. Худой знак! Воздвигнут некий Николоград — по-казённому «Петроград». Толстый царедворец Витнер подсунул царю подписать: патриотично, мол, а то что за «бург», по-немецки (!?!).

Худо, худо в России. Наши счастливые союзники не знают боли, раздирающей в эти всем тяжкие дни самую душу России. Не знают и, беспечные, узнать не хотят, Там, на Западе, ни народу, ни правительству не стыдно сближаться в этом, уже необходимом, общем безумии. А мы! А нам!..

Я почти не выхожу на улицу, мне жалки эти, уже подстроенные, «патриотические» демонстрации с хоругвями, флагами и «патретами» (с. 27).

Патриотическая манифестация в день объявления войны Германии (источник фото)

Дочери обрусевшего немца всё это было слишком не по нраву.

«Белая дьяволица или хлыстовская богородица… Прекрасная дама, только не женщина, рождающая живых детёнышей», — сказал о Зинаиде Гиппиус тогдашний «как бы этнограф», писатель, в светлом советском будущем — певец природы Михаил Пришвин.

А вот записи первых дней войны М.М.Пришвина из его книги «Дневники. 1914–1917» (СПб.: Росток, 2007. 607 с.):

[1914. Петербург]

Август. Приехал Шестов и подтвердил все мои соображения и предчувствия: немцы уверены, что мы причиною войны, русские совершенно так же, как мы: немцы…

Такое далёкое от нас чувство, из которого рождались слова: «Солнце, остановись».

Теперь то же происходит и с государствами: появилась какая-то ненавистная Германия, лично близкая, «родная по крови» Сербия, «Англичанка помогает», дружественная Франция... им приписываются сознательные человеческие действия… повальное безумие охватывает людей, и вот они начинают петь: «Немцы, немцы больше всех!» Хоровод вокруг нечеловеческого светила поёт с кружкой пива и сигарой в зубах: немцы, немцы больше всех!

Патриотическая манифестация в Берлине на Унтер-ден-Линден после объявления войны, 4 августа 1914 года (источник фото)

Вот уже почти неделю в Петербурге и начинаю привыкать: город — военный лагерь, живется при военном положении много свободней, куда-то исчезли хулиганы, нищие, исчезло разнообразие, цветы жизни, все неожиданности, у всех одно лицо, все стали друг на друга похожи, и Петербург прямая улица, как большая дорога проезжая на войну. Теперь не говорят «мы расшибём», хотя столько данных, а втайне опасение, как бы нас не разбили, если разобьют, то революция ужасающая.

Такие вот глобальные, бьющие «в десятку» пророчества соседствуют с бытовыми картинками:

В кофейне подошла ко мне самая бедная проститутка и сказала:

— Пирожных нет!

Я посмотрел на неё.

— Дрожжи дорогие, — сказала она.

— Очень дорогие?

— Дорогие, угостите пирожными!

Я дал ей пятиалтынный, и она действительно съела три пирожных: совсем голодная…

А так Пришвин — спонсор бедствующих проституток внезапно превращается в Пришвина-философа, а затем сразу же — в Пришвина­-империалиста:

Железный обруч на человеке: два живут, один становится обручем — кому только лучше, закованному или самому обручу? Так и всё это государственное насилие ужасно, отвратительно, а необходимо, как смерть неизбежно. И так они растут и растут, эти огромные, пожирающие жизнь чудовища, и будут расти, пока есть жизнь. А как посмотришь на карту, так аппетитно, и непременно нужно нам взять Дарданеллы.

Далее следуют записи Пришвина — военного корреспондента газеты «Русские ведомости» из завоёванной Галиции, встречи в Религиозно-философском обществе в Санкт-Петербурге/Петрограде (не путать с Московским религиозно-философским обществом памяти Владимира Соловьёва), дневники времён Февральской и Октябрьской революций.

Интересно, что в 1889 году ученик Елецкой гимназии Пришвин Михаил, получив неудовлетворительный балл по географии, пригрозил учителю, что если из-за географии он не перейдёт в следующий класс, то продолжать учение он не станет и, выйдя из гимназии, расквитается с ним: «Меня не будет, и Вас не будет». Юношу отчислили из гимназии с «волчьим билетом». 20 лет спустя М.М. Пришвин встретил своего учителя в кулуарах того же Петербургского религиозно-философского общества. Это был литератор и философ В.В.Розанов (1856, Ветлуга, Костромская губерния – 1919, Сергиев Посад, Московская губерния). Ничего, поладили!

Культура Серебряного века восхищает не только блеском и поразительной глубиной. Не менее удивительны те парадоксальные метаморфозы и неожиданные встречи, которые проходили под сенью мистики, декаданса и напряжённейших религиозно-философских исканий, отличавших ту эпоху,

— пишет Андрей Мартынов в статье «Санкт-Петербургские вечера: о чём спорили Дмитрий Мережковский и Василий Розанов» (НГ-Религия. 2009. 7 октября), посвящённой Религиозно-философскому обществу. К 1 января 1914 года в Обществе было уже 1263 члена, из них 149 действительных членов и 1114 членов-соревнователей. Здесь тусуются «интеллигентные словесники» — философы, писатели, поэты, политики, церковные иерархи: С.Н.Булгаков, В.В.Розанов, С.Л.Франк, Н.А.Бердяев, Мережковские («сам» Д.С. и З.Н.Гиппиус), А.Ф.Керенский, М.И.Туган-Барановский, А.В.Карташёв, А.А.Блок, Вяч.И.Иванов, П.Б.Струве, Н.О.Лосский, митрополит Волынский и Галицкий Антоний (Храповицкий), ставший после революции главой самого непримиримого крыла церковной эмиграции — Карловацкого Синода; первый после почти двух столетий перерыва Патриарх, а пока — архиепископ Виленский Тихон (Белавин); его преемник на патриаршем престоле архиепископ Финляндский и Выборгский Сергий (Страгородский), о.Павел Флоренский… Почти обо всех заседаниях появлялись отклики в прессе.

Правда, В.В.Розанова исключили из членов Общества 26 января 1914 года — такая это была неудобная личность. «Великий литературный провокатор», как его называют критики.

В августе 1914 года Василий Розанов тоже был свидетелем уличных манифестаций с хоругвями и криками «Ура!», погрома германского посольства, торжественных маршей гвардейских частей.

Кажется, А.А.Блок в толпе зевак приметил В.В.Розанова, который спустился таки с фонаря на тротуар — поближе к проходящим конногвардейцам. Сам В.В.Розанов вскоре отразил свои впечатления от первых недель войны в сборнике статей «Война 1914 года и русское возрождение» (Пг.: [Тип. т-ва А.С.Суворина — «Новое время»], 1915. 234 с.). Хотя на титульном листе проставлен 1915 год, фактически книга вышла в конце 1914-го.

Из последней статьи:

— «Это идёт тот полк», подумал я. Лошади были такой величины, что, я думаю, — спина выше моей головы. И на них огромные, некрасивые — и неловкие и ловкие — солдаты. Они были «ловки» по существу военного, и «неловки» — потому что как же при таком росте?

Шли они очень близко к тротуару, наваливая на него, — почти.

Малейшая неправильность движения — и я раздавлен. Конечно, я знал, что этого не произойдёт. И, между тем, чувство своей подавленности более и более входило в меня. Я чувствовал себя обвеянным чужою силою, — до того огромною, что моё «я» как бы уносилось пушинкою в вихрь этой огромности и этого множества…

Идут, идут, идут…

И не кончаются…

Стройные, стойкие, огромные, безобразные…

Когда я вдруг начал чувствовать, что не только «боюсь» (это определённое чувство было), но — и обворожён ими, — зачарован странным очарованием, которое только один раз — вот этот — испытал в жизни. Произошло странное явление: преувеличенная мужественность того, что было предо мною, — как бы изменила структуру моей организации и отбросила, опрокинула эту организацию — в женскую. Я почувствовал необыкновенную нежность, истому и сонливость во всём существе... Сердце упало во мне — любовью... Мне хотелось бы, чтобы они были ещё огромнее, чтобы их было ещё больше...

Этот колосс физиологии, колосс жизни и должно быть источников жизни — вызвал во мне чисто женственное ощущение безвольности, покорности и ненасытного желания «побыть вблизи», видеть, не спускать глаз… Определённо — это было начало влюбления девушки.

Я вернулся домой весь в трепете. Чтобы сохранить в себе «это», я ни с кем не разговаривал некоторое время. Мне кажется, я соприкоснулся с некоторою тайною мира и истории, вообще неизвестною. Передам, как она сказалась у меня в шёпотах:

— Чтó женская красота, «милое личико» и т.п., — чтó красота одежд и, наконец, мёртвая недвижная красота зданий, дворцов, соборов…

— Сила — вот одна красота в мире… около которой только «подобится» чему-то всякая другая красота…

— В силе лежит тайна мира, такая же как «ум», такая же как «мудрость»… Может быть, даже такая же как «святость»… И, во всяком случае, она превосходнее «искусств и изящного»…

— Но суть её — не чтó она «может дробить», а — другое. Суть её — в очаровании. Суть, что она привлекает. «Силою солнце держит землю, луну и все планеты». — Не «светом» и не «истиною», а что оно — огромнее их…

— Огромное, сильное…

Голова была ясна, а сердце билось…

Как у женщин (с. 230–233).

Русские кирасиры (источник фото)

(Не будем здесь слишком распространяться по поводу того, что половина кадровых военных, проходивших в те дни по проспектам невской столицы, полегла на полях брани в том же 1914 году, а вторая половина будет истреблена в 1915-м.)

Автор: Вячеслав Мешков

Окончание здесь.